Свет звезды

…когда притупится острая, потом менее острая и наконец слабая боль, - мир снова покажется мне прочным. Антуан де Сент-Экзюпери.

Папа рассказывал:
«Мне показалось, что начался дождь: по крыше что-то застучало. «Это пули, армяне стреляют», объяснил кто-то. С тех пор в туалет, который был во дворе, я бегал очень быстро и пригибаясь».
Шутил:
«Когда стало ясно, что вертолета не будет, мне пообещали: «Не беспокойся. В крайнем случае дадим тебе автомат, и будем пробиваться через горы»».
Он рассказывал, а мы смеялись. Представить его с автоматом в руках, бредущим по горам, было невозможно.

То ли военврачей не хватало, то ли тогдашний министр медицины решил отличиться, то ли пришла разнарядка сверху (столько-то врачей послать на фронт)? Было ли причиной чье-то тщеславие, реальная необходимость, желание выслужиться? Все сразу? Сейчас уже не важно. Как-то папа вернулся домой с работы, и сказал, что его отправляют в Карабах. Я хорошо помню, что провожая папу, я особенно не беспокоился. Война была еще где-то там, в другом мире: не просто на Луне, а на ее обратной стороне. Информации о боевых действиях почти не было. Для нас эта война, особенно поначалу, была игрушечной - она не забирала никого из наших близких и друзей, а значить, ее как бы и не было.

Мимо стола, покрытого ковром. Мимо большого буфета с закрытым белой скатертью зеркалом. Мимо рельефных обоев цвета сладкого теплого латте. Мимо дверей с золотистой ручкой, английским замком, и одинаковыми ключами на тугом колечке. Мимо открытого щита в коридоре, с торчащими изолированными концами проводов, с серым рядом предохранителей и переключателей. Мимо слез на лице мамы. Мимо напряженных и скорбных заплаканных женских лиц. Мимо коричневых, в потеках краски, перил. Мимо грязных стен. Мимо «Я тебя люблю!». Мимо дверных глазков, мимо серебристых табличек на дверях - в удушливую жару девяти минут шестого вечера седьмого августа 2006 года.

Как странно мы живем, папа, как странно! Крутится колесо рулетки, разноцветные сектора дней сливаются в пестрый рисунок. Со стуком маленький шарик прыгает по слотам, придирчиво определяясь, где именно обрести покой от навязанного ему движения: наконец выбирает, и тогда крупье останавливает колесо, лопаткой пододвигает выигрыши торжествующим победителям, сгребает со стола ставки неудачников, затем длинными сухими пальцами достает из слота шарик и привычным движением отправляет его в путь, все начиная сызнова. Меняются сектора, ставки, игроки. Одно остается неизменным: рано или поздно шарик выбирает зеленный сектор с большим белым нулем.

Жить ли в ожидании выигрыша, проигрыша, или неизбежного Зеро – личный выбор каждого. Возможно - самый главный выбор в жизни человека. Еще можно отойти в сторону от стола, и просто жить, не играя, но даже само понимание того, что такая возможность существует, удел очень немногих. Ты понимал и научил этому меня, и вот я живу, а ты ушел, и я не могу даже поблагодарить тебя за это знание. Как невозможно тяжелы становятся наши долги, когда их некому уже возвращать.

«Когда сказали, что меня отправляют в Ходжалы, я не переживал – просто не знал, что это такое, и где это находится. После прилета мне хватило нескольких часов, чтобы понять, насколько серьезно я влип. С нескольких сторон - горы, которые контролируются армянами. Село в полном окружении. Нет регулярных частей, только силы самообороны. Когда я спросил местных, что они думают по этому поводу, мне сказали: «Пусть армяне только сунутся, мы их порвем». Я пожал плечами и спросил, сколько у них техники. Мне ответили: БТР, который неисправен и используется как огневая точка. Автоматов было несколько десятков, то есть даже стрелкового оружия не хватало. Я не военный, но что дело плохо, мне было понятно».

Мимо ржавой железной конструкции, лежащей на боку. Мимо опутанного виноградной лозой балкона первого этажа. Мимо красивых цветов у дома. Мимо молодого муллы в белой шапочке, и синей книжки в его руках. Мимо черной вязи арабских букв. Мимо хрипловатого голоса, нараспев повторяющего слова чужого языка. Мимо железных ворот. Мимо припаркованных разноцветных автомобилей и выпавшего из чьих-то рук спичечного коробка. Мимо негромких деловитых указаний брата. Мимо моих рук, мимо рук брата, мимо рук дяди, мимо рук друга, мимо других мужских рук – в открытые двери черного вэна.

Папа был опытным врачом, к тому времени уже двадцать пять лет проработавшим в экстренной хирургии. Он рассказывал:
«Когда я немножко разобрался, сразу спросил, зачем меня туда привезли? Там не было операционной, был самый минимальный набор инструментов. Были врач-терапевт и медсестра. Лекарств было мало. С царапинами могла справиться и медсестра, а случись что серьезное, я все равно ничем не смог бы помочь. Я сказал: «Отправляйте меня обратно, мне здесь делать нечего». Они согласились, но вертолетов больше не было, так что я застрял там на две недели».

Потом ранили одного из местных жителей:
«Два брата попали в засаду. Им удалось пробиться, брат вытащил брата, и успел довезти до нас. Сквозное ранение желудка, сильное кровотечение. Мне было ясно, что если вертолет вызвать сразу, и даже если он все-таки прилетит, до Агдама мы все равно довезем труп. Нужно было оперировать, и быстро, но где? Мы устроили импровизированную операционную в холодном гараже, под светом одной стосвечовой лампочки. Хуже всего, что не было анестезии нормальной, только баралгин. Я больше всего боялся, что парня мы потеряем из-за болевого шока».

Мимо одноэтажных старых домов. Мимо мужчин играющих в нарды (замерла рука, сжимающая зары, взгляд провожает нас). Мимо Motorist, Slesar, Electric, Karburator. Мимо стройки, мусорных баков, зеленного глаза светофора. Мимо обещания больших скидок, мимо равнодушия спешащих прохожих. Мимо молодых холеных женских лиц на рекламных щитах. Мимо опор моста. Мимо знака стоп, мимо кленов и елей, мимо спортивной площадки за железной сеткой. Мимо ледяных глаз Большого Брата и его холодной улыбки. Мимо белых парусников, куда-то плывущих за окнами ресторана. Мимо изобилия, выставленного напоказ в витринах дорогого супермаркета. Мимо каменного лица в маленьком саду. Мимо дома, в котором ты жил вместе с родителями, и парикмахерской, в которой когда-то давно, под жужжание машинки в руках немногословного мастера, падали на линолеум пола твои детские волосы. Мимо закрытых и открытых окон домов. Мимо двух черных человечков в треугольнике с красной окантовкой, бегущих в никуда возле твоей старой школы. Мимо красивых фонтанов, мимо людей, отдыхающих на скамейках в тени деревьев. Мимо каменных ступеней, железной трубы, забора новостройки. Мимо недавно отдраенных пескоструем каменных ворот. Мимо стены со строителями, иерихонскими трубами, и декретами о мире и о земле. Мимо прорехи в стене – в то место, где покой и забвение.

«Все нужно было делать быстро, кровопотеря была серьезной. Кровь влили, взяли у родственников. Обезболивали как могли. Было трудно работать: все время в гараж лезли любопытные. Я на них наорал, всех выгнал, а на входе поставил одного их родственников раненого, чтобы отгонял местных. Терапевт мне ассистировал, но все время путался. Была большая проблема с кетгутом: его было мало, он был слишком тонким, и постоянно рвался, когда я шил».

«Я спас его, а он – меня. Родственники этого парня скинулись, заплатили, и вертолет сразу нашелся. Месяц после того, как мы улетели, то есть до самого конца, вертолетов больше не было».

За два дня до смерти папа вдруг почувствовал себя лучше. Он уже давно не обращал внимания на окружающее, перестал интересоваться тем, что происходило в мире, спортом, который всегда так любил, перестал обращать внимание на свою внешность, но тут вдруг заметил, как отросли его ногти за этот очень трудный месяц, отмеченный постоянной болью и быстрым угасанием всех наших надежд.
- Постриги мне ногти, - попросил он.
Я взял его тонкую, высохшую, подрагивающую руку, ставшую почти невесомой за последние несколько недель. Я не мог не думать о том, что эти тонкие пальцы с аккуратно постриженными ногтями очень скоро будут принадлежать мертвому человеку – прошлым вечером, понимая, что надежды больше нет, папа сам попросил нас перестать делать ему переливания, и счет пошел на дни. Я стриг ему ногти, говорил с ним. Он молчал, а я чувствовал какую-то странную смесь из боли, печали и нежности. Вдруг я подумал: «если я все сделаю правильно, если ни разу не сделаю ему больно, то все будет хорошо, болезнь уйдет, и он сможет жить». Странно, как неожиданно иногда просыпается в нас эта детская волшебная надежда, когда уже кажется, что в мире больше не осталось ничего хорошего.

Ему трудно было держать свою руку на весу, но он терпеливо ждал, пока я закончу, сказав всего два слова:
«Больно» - когда я неосторожно задел плоть под ногтем на указательном пальце его левой руки.
И «спасибо», - когда я закончил.

Мимо Магерамова Адыля, Гафарова Шамиля, Гусейновой Зибы. Мимо 1906-1939, 1912-1988, 1952-2001. Мимо других цифр и других имен, мимо арабской вязи, кириллицы и латиницы. Мимо железной ограды с острыми торчащими навершиями копий. Мимо каменной ограды, с черными цепями на ней. Мимо взглядов истлевших мужских и женских глаз. Мимо елочек и цветов. Мимо засохших гвоздик на камне. Мимо прабабушки, бабушки и дедушки. Мимо яркого солнца сквозь листву дерева, и густую жару. Мимо молитвы нараспев. Мимо скребущего мастерка по камню. Мимо моих слез, мимо моих слез.

Он не пытался представить себя героем, обычно все сводя к шутке. Не стыдился своего страха, часто говорил, что боялся: когда прилетел туда, когда понял, что вертолета не будет, когда бежал под огнем к вертолету. При этом когда было нужно, делал свою работу безупречно. Через некоторое время поехал в Агдам, где работал в больнице, по которой армяне били «градами». Потом шутил, что ему нельзя больше ездить на войну, что у него тяжелая нога – через неделю после его возвращения Агдам тоже сдали.

Ночью мы пешком возвращаемся из гостей к себе на дачу. Мне семь или восемь лет, брат на год старше. Папа рассказывает нам что-то о космосе, о других мирах. Вместе мы смотрим на звезды, которыми в этот безоблачный день усыпано небо.
- Каких-то из этих звезд уже нет, - говорит папа, - но свет от них еще долго будет лететь к Земле.
Я удивляюсь, переспрашиваю. Я не могу понять как можно видеть то, чего уже нет. Папа объясняет. Все то лето, почти каждую ночь, я буду заворожено смотреть с веранды на маленьких мерцающих небесных светлячков, и думать о тех из них, которых давным-давно не существует. Я буду смотреть на свет, несущийся сквозь время.

Говорят, что человек – это связи, которые он создает. Это верно. Если я говорю, «это мой дом», «я люблю эту книгу», или «мы друзья» -- я говорю о связях. Когда человек уходит, рвутся те ниточки, что привязывали его к миру вещей: я могу любить и помнить свой дом, но дом не может любить и помнить меня, и даже самая любимая книга ненадолго сохранит тепло моих пальцев… С людьми все иначе. Идут годы, навсегда уходят те, кого я любил, и теперь все чаще куда-то во мрак и тишину за моими плечами тянутся тонкие теплые ниточки моей памяти.

Настанет время, когда, в свой черед, я переступлю порог этой пустоты и уже ко мне, из света и шума, потянутся нити, сотканные признательностью и благодарной памятью людей, любивших меня.